Важней, однако, другое – названные заметки остались почти единственным содержанием эмигрантской джойсианы. (Впрочем, надо вспомнить еще перевод «Портрета художника в юности», сделанный B. C. Франком и опубликованный в Италии в 1968 г.) Из всего зарубежья всерьез вошел в Джойса лишь один Диксон, да отчасти – и, верно, с его же помощью – Ремизов (конечно, и Мирский, и Набоков, но первый вскоре выбыл в советскую, а второй в американскую литературу). Однако, за вмешательством смерти, работа Диксона тоже не принесла крупных плодов. Заграничная встреча России с Джойсом не состоялась – и лишь в недавнее время романы Саши Соколова доставили запоздалое исключенье, подтверждающее это правило.
* * *Понятно, что встреча Джойса с подсоветской Россией была еще проблематичней. Но эта Россия была больше, и выяснение отношений шло дольше. История Джойса в СССР отчетливо разделяется на три периода, весьма разных: двадцатые годы – ознакомительный период, когда читателям доставлялась некоторая начальная информация; тридцатые годы – идеологический период, когда Джойс был предан пролетарскому суду и получил обвинительный приговор; с шестидесятых и до крушения тоталитаризма – бюрократический период, когда Джойс числился по надлежащему департаменту «советской культуры» и те, кому положено, писали о нем, что положено.
Впервые о существовании Джеймса Джойса русскому читателю сообщила одна строка в разделе «Библиография и хроника» журнала «Современный Запад». Это было в год выхода «Улисса», но об «Улиссе» еще не упоминалось. В заметке «Новая английская литература», присланной Дугласом Голдрингом из Лондона, писалось так: «Есть еще целый ряд талантливых писателей, которых я не берусь отнести к какой-либо категории… Ирландец Джэн (так! – С. X.) Джойс, прославившийся своим эксцентрическим стилем, дал в портрете молодого художника произведение не совсем эфемерное» (Кн. 1. Петербург. 1922. С. 148). Тут же «единственным значительным английским романом последнего десятилетия» назван «шедевр Д. Лоренса „Сыновья и любовники“ (1913)». Но уже в следующем выпуске журнала (Кн. 2. 1923) Джойс предстает самостоятельным и крупным явлением. В теоретической статье А. С. (А. А. Смирнова) «К вопросу о кризисе романа» излагается взгляд видного английского критика Мидлтона Мерри, согласно которому Джойс, вместе с Дороти Ричардсон, представляет один их двух путей наметившегося обновления романного жанра, и этот путь – «путь самоанализа, углубленного и осложненного непосредственными впечатлениями» (другой путь, «идущий от Бодлера, но еще более от Чехова», стремится к осмыслению и «символизации» жизни). А далее следует и отдельная заметка о появлении «Улисса», написанная Евг. Замятиным. Из нее вполне ясно, что роман – необычная, выдающаяся вещь, хотя в целом заметка чисто информационна, вторична (Замятин не держал книги в руках). По-замятински, не безлично звучит тут всего одна фраза: «Книга – жестокая, звонкая; это пощечина и Британии, и Ирландии». Прочее – пересказ того, как роман встречен публикою и критиками; главными его темами названы Ирландия, Шекспир, секс. Далее, в книге 4 (1923) статья В. Азова дает более подробную информацию о Джойсе. Кой-что тут наврано («Джойс родился… в недрах аристократической и набожной ирландской семьи», «Леон Блюм», анекдотический «живописец Иван Дедал»), но немного. Рассказ об «Улиссе» восходит, видимо, к публикациям Ларбо и потому описывает даже и схему Джойса, символические уровни смысла романа.
Наконец, в 1928 году в журнале «Вестник иностранной литературы» (№ 10) появляется настоящая, квалифицированная статья о Джойсе. Автор ее, ирландец Юджин Фогарти, был парижским знакомым Джойса, связанным с левыми кругами; но его революционные убеждения, явные из статьи, еще не лишали его объективности и эстетического чутья. Статья дает неплохую характеристику Джойса – человека, его отношения к людям, к обществу, даже навыков его творческой работы. Отдельные разделы посвящены «Портрету художника», «Улиссу» и «Вещи в работе». При обсуждении «Улисса» основное внимание уделено форме и стилю; две страницы о «Вещи в работе» – первая информация на русском языке о «Поминках по Финнегану». Дополнительный интерес статьи – в личном знакомстве автора с Джойсом, а также и с дублинскими героями «Улисса», в частности, с А. Э.; мы слышим некоторые суждения Джойса из его бесед. Так, Джойс, усвоив из русской классики, что все в России говорят по-французски, рассчитывал, что в СССР будет читаться французский перевод романа; а его совет прослушать несколько раз чтение «Вещи в работе» наводит автора на неожиданную параллель со… стихами Маяковского: он сам научился их понимать из многократного слушанья – и делает верный вывод, что такое слушание есть лучший способ для понимания музыки, стихов на малознакомом языке – и «Поминок по Финнегану».
В этот же период появляются и первые переводы. В 1925 году в альманахе «Новинки Запада» (№ 1. С. 65–94) была опубликована серия отрывков из «Улисса» (из эп. 1, 7, 12, 17, 18), включающая начало и конец романа, в переводе В. Житомирского и с кратким вступлением Е. Ланна; малые отрывки из эпизодов 4, 8 появились также в 1929 году в «Литературной газете». В 1927 году в Ленинграде отдельной книжкою вышли в свет «Дублинцы» (одиннадцать из пятнадцати рассказов) в переводе Е. Н. Федотовой.[51] Наконец, в 1928 году завязывается и увлечение Эйзенштейна Джойсом (см. эп. 16), единственная плодотворная встреча российского искусства с великим ирландцем. Как видим, ознакомительный период двадцатых годов был содержательным и даже довольно интенсивным.
* * *О следующем периоде это можно сказать еще с большим правом. В тридцатые годы внимание к Джойсу заметно возросло; на краткое время он даже оказался в центре активной литературно-политической дискуссии. Но то были уже иное внимание и весьма специфическая дискуссия, каких не знали «до эпохи исторического материализма». Созревший окончательно тоталитаризм насильственно внедрял себя во все сферы жизни, мысли, культуры. Происходил глобальный охват культуры общеобязательной идеологией: формирование жесткой единой схемы, размещавшей весь культурный процесс по следующим ячеям:
– Истинное Учение (социалистический реализм) и его лояльные адепты;
– враждебные учения и враги;
– уклоны и агенты врагов («объективные пособники», «льющие воду на мельницу» и т. п.).
Категория «попутчиков», допускавшаяся в двадцатые годы, была отменена.
В указанной схеме для Джойса было единственное место – в графе второй; и хотя в тридцатые годы в России о нем говорили больше, чем когда-либо, итог и суть всего состояли лишь в том, что художник занял это предопределенное место. Не следует рассматривать этот период как «этап изучения Джойса в СССР»: происходившее было не изучением, а пропусканием через идеологическую машину, которая выносила приговор и сортировала по названным ячеям. Иными словами, то был не литературный, а идеологический процесс, только по внешности (и то отчасти) имевший литературную форму. Изучения тут не требовалось, ибо имели значение лишь внешние (социологические), а не внутренние черты феномена Джойса; и само внимание к нему целиком объяснялось одним его чисто внешним свойством: величиною. И совершенно закономерно, в дискуссии о Джойсе на Съезде писателей СССР все участники либо не читали Джойса, либо прочли какие-нибудь обрывки в переводе. Что же касается критических и аналитических работ, которые писались в то время, – в них всех по необходимости была коренная двусмысленность и поддельность: они лишь на вид принадлежали своему жанру, в действительности же были обязаны служить частью описанной идеологической машины. А для нее Джойс был только безразличным субстратом, который, как всякий иной субстрат, по единому образцу, надлежало пропустить через Универсальную Соцреалистическую Мясорубку.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});